Я читал религиозные произведения Толстого с грустью. Проникающий, как рентген, взгляд в человеческое сердце, сделавший его великим романистом, превратил его в измученного христианина. Толстой всю свою жизнь боролся со встречным течением, подобно лососю на нересте, и в конце концов сломался от морального истощения.
И все же, я признателен ему за то неизгладимое впечатление, которое произвел на меня его непреклонный поиск истинной веры. Впервые с романами Толстого я познакомился в тот период, когда страдал от затяжных последствий «церковного насилия». В церквях, где я вырос, было слишком много подделок (или, по крайней мере, так мне казалось из-за моей юношеской самоуверенности). Видя разрыв между идеалами Евангелия и пороками его последователей, я испытывал мучительное искушение отказаться от этих идеалов как безнадежно недостижимых.
Именно тогда я открыл для себя Толстого. Для меня он стал первым писателем, решившим сложнейшую из задач: сделать добро таким же достоверным и притягательным, как зло. В его романах, сказках и рассказах я нашел источник нравственной силы.
Биограф Толстого, А. Н. Уилсон, отмечает, что «его религия была, по сути, делом Закона, а не Благодати — схемой для совершенствования человека, а не пониманием о Боге, пришедшем в падший мир». В свете Божьего идеала Толстой с кристальной ясностью мог видеть собственное несоответствие этому идеалу, однако он не сделал следующий шаг, доверившись Божьей благодати для преодоления этого несоответствия.
Вскоре после прочтения произведений Толстого я открыл для себя его соотечественника — Федора Достоевского. Эти два наиболее известных и одаренных русских писателя жили и трудились в одну и ту же историческую эпоху. Хотя они с восторгом читали произведения друг друга, Толстой и Достоевский никогда не встречались, и, наверное, — к лучшему. Это были две противоположности. В то время как Толстой создавал светлые, радостные романы, произведения Достоевского наводили на серьезные, глубокие размышления. В отличие от Толстого, выводившего аскетические схемы самосовершенствования, Достоевский время от времени расточал свое здоровье и состояние на алкоголь и азартные игры.
Достоевский, невзирая на многие жизненные ошибки, достиг в своем искусстве потрясающего мастерства. Его романы с толстовской силой говорят о благодати и прощении: самой сути христианского Евангелия.
В молодые годы Достоевский буквально вернулся с того света. По приказу царя Николая I его арестовали за участие в заговоре. Чтобы дать прочувствовать юным салонным радикалам всю тяжесть своих заблуждений, государь вынес им смертный приговор, однако казнь решил лишь инсценировать. Команда, назначенная для расстрела, стояла с ружьями наготове. Заговорщиков, облаченных в белые погребальные саваны, провели строем по снегу со связанными за спиной руками перед ожидающей зрелища толпой. В самый последний момент, когда уже прозвучала команда «товсь!», и солдаты, лязгнув затворами, подняли ружья, на площадь галопом ворвался верховой гонец с посланием от царя. Смертная казнь была милостиво заменена каторжными работами.
Это переживание произвело на Достоевского неизгладимое впечатление. Он заглянул в лицо смерти, и с того момента жизнь стала для него самым ценным приобретением. «Теперь моя жизнь изменилась, — сказал он. — Я словно еще раз родился в новом виде». Когда его вместе с другими каторжанами сажали на поезд для отправки в Сибирь, какая-то набожная женщина протянула ему Новый Завет — единственную книгу, которую было разрешено читать в тюрьме. Веря в то, что Бог даровал ему второй шанс осуществить его призвание, Достоевский в заключении сосредоточенно изучал Новый Завет. Он вернулся с десятилетней каторги, имея непоколебимые христианские убеждения, о чем написал в письме женщине, подарившей ему Новый Завет: «Если бы мне кто-то доказал, что Христос — это не истина… то я предпочел бы остаться с Христом, а не с истиной».
Каторга предоставила Достоевскому еще одну возможность, которая поначалу казалась проклятием: ему пришлось жить бок о бок с ворами, убийцами и пьяницами-крестьянами. Благодаря тому, что он делил жизнь с преступниками, позже в своих произведениях Достоевский мог создавать неповторимые образы, наподобие Раскольникова из романа «Преступление и наказание». Его либеральные воззрения о врожденной добродетели человека не согласовались с тем беспримесным злом, которое он обнаружил в своих сокамерниках, и эта новая реальность откорректировала его богословие. Впрочем, со временем Достоевский рассмотрел Божий образ даже в самых низменных преступниках. Он пришел к убеждению, что человек обретает способность любить только в том случае, когда любим сам.
В произведениях Достоевского я встретился с благодатью. Хотя в «Преступлении и наказании» изображен презренный человек, совершивший гнусное преступление, в жизнь Раскольникова входит утешающий бальзам благодати через обратившуюся к Богу проститутку Соню, которая последовала за ним из Сибири и привела его к спасению. В романе «Идиот» Достоевский представляет образ Христа в личности князя-эпилептика. Тихий, загадочный князь Мышкин, находясь в аристократических кругах России, изобличает их лицемерие и в то же время озаряет их жизнь добротой и истиной.
Один из величайших романов, «Братья Карамазовы», противопоставляет блестящего агностика Ивана его набожному брату Алеше. Иван может критиковать ошибки человечества и каждой политической системы, предназначенной для того, чтобы исправлять эти ошибки, но он не может предложить никаких решений. У Алеши нет решений интеллектуальных проблем, поднятых Иваном, но у него есть решение для человечества: любовь. «Мне неведом ответ на проблему зла, — говорит Алеша, — но мне ведома любовь».
Сегодня я считаю этих двух русских своими духовными наставниками. От Толстого я узнал о необходимости заглядывать в себя, в Царство Божье, которое «внутрь нас есть». Я вижу, насколько сильно не соответствую высоким идеалам Евангелия. В то же время, от Достоевского я в полной мере узнал о благодати. Во мне не только пребывает Царство Божье, но и обитает Сам Бог. «Когда умножился грех, стала преизобиловать благодать», — так выразил это в Послании к Римлянам апостол Павел.
Для каждого из нас существует единственный способ разрешить противоречие между высокими идеалами Евангелия и жестокой реальностью нас самих: согласиться с тем, что мы не только никогда не достигнем совершенства, но и не должны этого делать. Толстой остановился на полпути. Все, что дает мне чувство успокоенности по отношению к Божьему нравственному стандарту, все, что заставляет меня думать: «Наконец-то, я достиг», — это жестокое обольщение. Достоевский прошел вторую половину: все, что дает мне чувство дискомфорта по отношению к всепрощающей Божьей любви, — это тоже жестокое обольщение. «Итак нет ныне никакого осуждения тем, которые во Христе Иисусе», — настаивает Павел.
